Один из самых интересных представителей постсоветского литературного зарубежья Игорь Померанцев поделился мыслями об Украине и роли поэзии в современном мире.
Игорь Померанцев работает на Би-би-си и радио «Свобода» более тридцати лет. Он – автор дюжины книг стихотворений, прозы, эссе. А еще – наглядный пример того, как непроста идентичность человека в современном мире. Померанцев родился в 1948 году в Саратове, раннее детство провел в Забайкалье, вырос и окончил университет в Черновцах, до отъезда в 1978-м на Запад жил в Киеве. Он – частый гость в Украине и во время одного из таких визитов встретился с «Экспертом», чтобы поговорить о стране и поэзии.
– Давайте начнем наш разговор с проходящего в Украине фестиваля Meridian Czernowitz, одним из инициаторов и организаторов которого вы, несмотря на то что не живете в Черновцах уже лет тридцать, являетесь…
– Это международный поэтический фестиваль, ему два года. Среди гостей – украинские и немецкоязычные поэты, но приезжают и поляки, румыны, израильтяне, французы. Помните, у Бориса Пастернака строку «И дышат почва и судьба»? Так вот, почва и судьба Черновцов дышат поэзией. В том числе – немецкоязычной, которая родилась здесь двести лет назад, когда открылась первая немецкая гимназия. Между двумя мировыми войнами в Черновцах жили поэты, ставшие классиками немецкой литературы, – Пауль Целан и Роза Ауслендер. Это город языкового многоголосья. В нем всегда говорили на нескольких языках. Это урок толерантности, который и по сей день дает нам Czernowitz.
Самое интересное в этом фестивале для меня – обретение новой полифонии. Новой, потому что невозможно, да и не нужно, восстановить то, что было. В этой новой полифонии работают механизмы эха, цитат, биографий. К примеру, главная улица в Черновцах носит имя классика украинской литературы Ольги Кобылянской. Знаете ли вы, что первую свою книгу она написала на немецком языке? А потом ушла в украинскую литературу и преуспела там, но до конца жизни по-немецки писала лучше, чем по-украински. Австро-немецкий классик Пауль Целан прекрасно знал румынский язык и даже писал стихи на румынском. В 1940 году выучил русский и переводил Осипа Мандельштама, Сергея Есенина. Это были люди-перекрестки, перекрестки культур.
– Вы приглашаете выступать на Meridian Czernowitz только профессиональных поэтов?
– В современном мире сложно дать точное определение, что такое профессиональный поэт. В Англии немыслимо в ответ на вопрос о роде занятий ответить: «Я – поэт». Вас тут же с недоумением спросят: «А на жизнь вы чем зарабатываете?» Другое дело – быть библиотекарем или журналистом и при этом писать стихи.
Поэты, которые выступают у нас на фестивале, чаще всего, что называется, репрезентанты национальных поэзий. Но при этом они представляют и поликультурные традиции. Например, в 2010-м у нас на фестивале был поэт из Берна – Андреас Зауэр, швейцарец, выросший в горах, в ретороманской деревне. Его стихи полны ассоциаций, связанных с ретороманским детством. Это, я бы сказал, очень буковинское, карпатское явление. А вот в прошлом году у нас были две первоклассные поэтессы. Первая – Ильма Ракузе, швейцарка венгеро-словенского происхождения. Живет она в Цюрихе, родной язык у нее немецкий, но она прекрасно знает русский, переводит русскую поэзию и пишет о ней. Вторая – австрийская поэтесса Милена Финдайз, которая проживает в Праге, городе с глубокими немецкими и австрийскими литературными традициями.
И, конечно, у нас выступают крупнейшие украинские поэты – Юрий Андрухович, Сергей Жадан, Сашко Ирванец, Наталка Белоцерковец. В нынешнем году приедут Оксана Забужко и Борис Херсонский…
– Кто является слушателями фестиваля?
– Сотни студентов. Наши гости из Германии, Австрии и Швейцарии этим буквально ошарашены.
Во время фестиваля происходят события, которые доводят иностранных гостей буквально до слез. Первое – это посещение дворика дома Целана. Гостей приводят туда два украинских переводчика: Петро Рыхло и Марк Белорусец. Они рассказывают о детстве Целана и читают его стихотворения наизусть по-немецки. Вот тут наши гости начинают плакать. Для них это трогательный момент, потому что Czernowitz – часть их культурной мифологии. И в Черновцах они чувствуют себя героями мифов и легенд Австро-Венгрии и Германии. Еще они просто тают, когда видят сотни студентов с голодными до стихов глазами. У себя на родине они обычно читают стихи в библиотеках, где собираются пятнадцать-двадцать человек.
– Поэтические чтения проходят в Черновицком университете?
– Площадкой фестиваля становится весь город. А открывается фест действительно в университете, в помпезном Мраморном зале, всё очень торжественно. Но поскольку мы имеем дело с поэтами, то они всегда что-нибудь эдакое выкинут. Я помню, как в 2010-м немецкая поэтесса начала свое выступление с истошного визга. В респектабельном Мраморном зале это прозвучало диковинно: так она настраивала аудиторию на восприятие стихов.
Срез истории
– Глядя на архитектурное имперское великолепие Черновцов, тоскуют ли зарубежные гости фестиваля по Австро-Венгрии?
– Австрийцы – да. Это ведь сегодня маленькая страна с громким названием Oesterreich, Восточная империя. Так что потомки австро-венгров испытывают чувство острой ностальгии. У историков культуры есть такое понятие – ретроспективная утопия. Для многих Австро-Венгрия – такая утопия, государство, где якобы была полная гармония. На самом деле никакой гармонии там не существовало, но зато было такое явление, как имперская культура, то есть культурная полифония, многоголосие. Вот по этой имперской культурной полифонии, а не по бывшему геополитическому образованию, тоскуют сегодня не только в Австрии, но и на Буковине, в Галиции, Чехии, Словакии, Венгрии. Как будто между двумя полюсами – Веной и Черновцами – лежит какое-то магнитное силовое поле, и люди, принадлежащие или принадлежавшие к этой культуре, ощущают его кожей. Наш фестиваль хотя бы на три-четыре дня восстанавливает территорию, нет, не геополитическую, а территорию культуры.
– Целан остался в немецкоязычном литературном пространстве и стал известным всему миру, а вот Кобылянская покинула его, и ее знают лишь украинские школьники. Как вы думаете, с чем это связано?
– Мы знаем, что такое ракета-носитель: она выводит на орбиту космический спутник. За плечами у писателя, который хочет добиться известности, должна быть очень мощная ракета-носитель. Такая, например, как немецкоязычный мир. Англосаксонский мир в этом смысле просто чемпион, самая мощная ракета-носитель. Такие механизмы очень важны в культуре.
– А как вы, русскоязычный мальчик, родившийся в Саратове, оказались в Черновцах?
– Мой отец был военным журналистом, поэтому мы кочевали из города в город. Когда папа демобилизовался, наши родственники со стороны матери жили в Черновцах, и мы поехали к ним. А поскольку отец родом из Одессы и хорошо владел украинским языком, он устроился на работу в черновицкую газету. Так мы и прижились там. Я бы сказал, что это классическая имперско-колониальная история семьи.
Я это понял в Англии, потому что дружил там со своими сверстниками, чьи родители работали в Индии или в Бирме, и когда мы рассказывали друг другу о детстве, то находили много совпадений. Хотя мы были в Черновцах пришлыми людьми, нас глубоко впечатлила архитектура города, его языковая полифония. Впоследствии я написал, что мы жили на «сквозняке лингв» (языков). Помню, мальчиком приходил с мамой на рынок и слушал, как на немыслимом наречии торговались говорившие на смеси идиша и гуцульского дамы и тетки. Это была яркая акустическая живопись.
– И всё же получается, что ваша идентичность сложилась как бы случайно – отец ведь мог и не в Черновцы поехать, а на другой край Советского Союза?
– Думаю, что в любых обстоятельствах я вырос бы поэтом, литератором. Но с Черновцами мне, конечно, повезло. Потому что чужой языковой фон помогает лучше и глубже понять родной язык.
Нас – 70 миллионов
– Может ли поэзия, учитывая ее нынешние мизерные тиражи, играть в современном мире хоть сколько-нибудь существенную роль?
– У поэзии есть своя родословная, которая ей помогает. Ведь она возникла как аккомпанемент древних религиозных ритуалов. И когда поэзия вглядывается в эту свою прапамять, то видит там работу не только языка, но и тела. Вот и на нашем фестивале многие поэты ведут себя как актеры на сцене. А лирическая поэзия вышла из симпозиумов – пиров в Древней Греции, во время которых мужи возлежали на левом боку, пили вино и вели философские разговоры. Ценителей поэзии не так мало. Допустим, что они составляют всего лишь один процент от общего числа жителей Земли. Значит, это целых 70 миллионов человек, для которых, помимо поэзии, пишут серьезные романы и эссе, снимают артхаусное кино. Это люди с хорошим вкусом и, как правило, обеспеченные материально. Учитель гимназии в Германии – обеспеченный человек. Так что наши дела не так уж плохи…
Кроме того, поэзия очень важна для развития языка. Она подсвечивает его изнутри, позволяет нам лучше понять возможности языка. А язык – это очень важный инструмент. Например, в Германии есть так называемые земельные радиостанции. Это общественное радио, серьезные станции, слушатель платит за них. Радиожурналисты там говорят на отменном, часто изысканном немецком языке и не боятся сложносочиненных и сложноподчиненных предложений. В Украине таких радиостанций почти нет, здесь явная диспропорция в пользу радиошума в виде массовой культуры. А в Германии серьезных радио с десяток. И миллионы людей, которые их слушают, как правило, успешны в жизни, хорошо разбираются в экономике и бизнесе.
– На одном из поэтических фестивалей я стал свидетелем того, как организаторы объясняли девушке, что не могут записать ее в число выступающих, так как ее тексты нельзя назвать настоящими стихами. А что вообще, по-вашему, можно считать поэзией?
– Поэзия – это то, что автор называет поэзией. Поэт имеет право сказать о написанном им: «Это – стихи». Другое дело, что и читатель или слушатель имеет право сказать ему в ответ: «Это какое-то дерьмо, а не стихи». Всё зависит от таланта, ракеты-носителя и того, что немцы называют Zeitgeist – духа времени. Поэту надо совпасть с духом времени, тогда его заметят.
Правда, остаться в поэзии куда сложней. Любая культура существует благодаря культурному гумусу, перегною. В том числе и поэтическому. Он может нас раздражать, отвлекать, но без него не будет почвы, из которой вырастет мощная поэзия. Чем больше поэтического шума, разнообразия, тем богаче гумус и тем скорее появятся островки внятности, ясности и поэтичности языка.
– Но какие-то критерии, по которым читатель может определить, поэзия перед ним или нет, всё-таки есть?
– Критерии лучше всех определяют не литературные критики, а поэты. Как сказал Мандельштам, цитирую по памяти: «Если у читателя пошел озноб по коже, значит, это поэзия».
– Маяковский писал о том, что сочинение стихов начинается у него с гула, который он слышит внутри себя. Так поэзия – это всё-таки музыка или квинтэссенция смыслов?
– У каждого поэта есть своя доминанта. Для Велимира Хлебникова, например, звучание стиха было не менее интригующе, чем значение слов. Для Осипа Мандельштама, я думаю, поэзия была перекрестком мировой культуры. Что до «поэтического гула» у Владимира Маяковского, то есть мнение, что он хорошо его слышал, поскольку родился в Грузии и запомнил рокот горных рек и горного эха.
– Если вернуться к теме о социальной роли поэзии, нет ли у вас ностальгии по тому общественному резонансу, который она имела в СССР?
– Такое было и на Западе. Я переехал в Англию в 1980 году, так вот там вокруг имен Цветаевой, Ахматовой (они произносили «ЦветаЕва, АхматОва»), Мандельштама был ореол святости. Я сначала не мог понять, откуда такой восторг – ведь поэзия, в принципе, непереводима. А потом понял – это был ореол святости вокруг поэтов-жертв. Мои британские собеседники завидовали социальному статусу советских поэтов, ставших жертвами режима. А у меня такой тоски по социальному статусу нет, я через это прошел, мне в СССР выкручивали руки, меня арестовывали. Я считаю, что поэты должны прежде всего полагаться на себя… Значительны поэты, создающие свой собственный космос.
Птица над Днепром
– Трудно ли вам было осваиваться в эмиграции?
– Эмоционально, конечно, да. Особенно первый год. Всё-таки я покинул родных, свой языковой ландшафт, своих друзей. Я эмигрировал в советское время, когда казалось, что мы больше никогда не увидимся, ну, как будто я уезжаю на тот свет. Это было больно. Но, по-моему, чтобы найти себя в эмиграции, надо с самого начала работать, даже если это мытье посуды в пиццерии. Самый неправильный выбор в эмиграции – это так называемые социальные программы, ведущие вниз по социальной лестнице.
Лично я сразу начал писать. Ходил на курсы немецкого языка, прочел в парижской газете «Русская мысль» объявление о наборе журналистов в русскую редакцию Би-би-си и подал документы. Меня, можно сказать, оторвали с руками – я ведь учился в Черновицком университете на кафедре английского языка, мог профессионально переводить, работать журналистом. Так началась моя эфирная карьера.
– А если бы не эмиграция, выбрали бы ту же профессию?
– По-видимому, я занимаюсь в эмиграции тем, чем занимался бы, оставшись дома. Поскольку на поэтические гонорары прожить нельзя, в Украине я искал бы себя в журналистике… Хотя в семидесятые годы в Киеве я работал техническим переводчиком с английского, чтобы держаться подальше от официальной идеологии. А на Западе понял, что радио – мое призвание. И отношусь к радио как к виду искусства. У него свои уставы, своя языковая палитра.
– Как изменились, на ваш взгляд, европейцы за те тридцать лет, которые вы живете на Западе?
– Свободный мир всегда развивается. Но он может развиваться уродливо, а может органично. Сейчас он ищет какие-то новые конфигурации, включая финансовые, экономические и культурные. Для меня, например, очевидно, что возникновение огромных корпораций и этноджаза – это параллельные явления, связанные с глобализацией. К глобализации, против которой многие протестуют, надо относиться как к дождю или снегу. Мы должны понять, что надо сделать, чтобы она работала на нас. А протесты против глобализации так же бессмысленны, как лозунги «Долой дождь!»
– Вы жили во многих европейских городах. Сейчас многие противники евроинтеграции говорят о том, что Евросоюз делает входящие в него страны всё больше похожими друг на друга…
– Только для человека, живущего вне Запада, он кажется монолитом. На самом деле западный мир – это разноголосица, разнообразие. Европейский союз, НАТО – фасад. А смысл Запада как раз в том, что там каждый дует в свою дуду. Это как раз и есть главное его достижение. Да, супермаркеты в Риме и Стокгольме похожи. Но национальный характер, традиции, культура, внешность, темперамент, алкогольные и гастрономические пристрастия итальянцев и шведов полярны. Я люблю Старый Свет. У меня был выбор между Америкой и Европой, и для меня не было бы драмой жить в Америке, но я чувствую себя человеком Старого Света. Поэтому и остался в нем. Я живу среди этих, как говорил Достоевский, «священных камней Европы», и хочу умереть в их тени. Простите, если это звучит патетично.
– А что, по-вашему, ожидает современную Украину, которая декларирует свою приверженность к интеграции в Евросоюз?
– Интеграция – термин политологов и журналистов, а я писатель и хочу найти свой образ. Иногда вижу Украину как гоголевскую птицу, которая долетела до середины реки и в недоумении замерла, потому что не знает, хватит ли у нее сил лететь дальше. Но и повернуть назад она тоже не может: где взять силы на обратный путь? Днепр – образ, река времени. Птица, лети вперед!
